Правила жизни Киры Муратовой

Вы меня хотите как консервную банку раскрыть? Порежетесь о края.

Я родилась в Сороках. Это нынешняя Молдова, а тогда была Румыния. Я то, что называется безродный космополит. Слыхали такое слово? Это название, которое мне очень подходит. Но вообще-то я перемещенное лицо. Жила то в Румынии, то в Советском Союзе, а еще была эвакуация, и мы с мамой оказались в Ташкенте, а потом я в детдоме была полгода… Да где только не оказывалась.

Мне безразлично, где жить, если там можно работать.

Была такая мода у англичан — у Киплинга, у Моэма — воспевать загадочный Восток. И для меня он такой же — загадочный, завораживающий. Я только приехала в Ташкент, только на эту землю ступила — и думаю: это моя родина. Вокруг деревья с густой-густой листвой, а разница между солнечной стороной и тенью — очень сильная, резкая. Заходишь под такое дерево и будто проваливаешься под землю.

Рим для меня — это сон, мираж. Самый сноподобный город.

Искусство действует очень короткое время. Ты просыпаешься утром и постепенно отходишь от того, что на тебя подействовало вчера. Говорят, в какой-то стране показали фильм «Броненосец «Потемкин» — и случилась революция. Но это не правило — просто совпадение.

Я слежу за новостями. Правда, иногда ухожу в другую комнату, потому что становится противно.

Я ненавижу войну. Я вообще не понимаю, как это можно — в XXI веке убивать друг друга. Это должно быть запрещено, как людоедство. Хотя людоедство я еще как-то могу понять, потому что голодные люди едят как животные. Но война — это омерзительная вещь. Ни ради какой территории, даже если ты назовешь эту территорию родиной, мы не имеем права убивать друг друга.

А что еще есть, кроме своей точки зрения? Да ничего, на самом деле. Потому что все равно к этому возвращаешься — к своей точке зрения.

Мне скучно говорить впустую. Слова я люблю, когда они нужны — у меня все фильмы говорливые. Я хотела бы снять немое кино, но не могу, не умею.

Я сейчас не говорю, что я режиссер. Говорю: я была режиссером. Это было абсолютное чувство удовлетворения. Как наркотик, как страсть, как любовь. Конечно, это счастье. И очень нервное перемежение: то плохо, то хорошо. Потом плохо — и опять хорошо.

В моем нынешнем физическом состоянии я могла бы снимать кино, только если была бы миллионершей или если у меня был бы спонсор-миллионер. Так, чтобы четыре часа поработать, а потом пойти поспать и полечиться.

Человеческая жизнь — страшная. В ней есть много всего хорошего, и она может по‑разному сложиться, но она страшная. Ты многого не знаешь заранее: не знаешь себя, не знаешь, что ошибаешься, не знаешь цену своих поступков. Ты постфактум что-то понимаешь про свои предыдущие виновности. Спрашиваешь: а чего я тогда об этом не подумал? А ты и не мог подумать. У тебя не было для этого мозгов или чувств. Не может щенок понимать то, что понимает взрослое животное.

Я никогда не хотела работать в театре, даже в худшие времена, когда меня отовсюду выгоняли. Это же не фиксируется ни на каком носителе, это все уходит в песок. Мне нравятся вещи, которые существуют помимо меня.

Мое первое ребяческое воспоминание? Я с каким-то маленьким мальчиком рою колодец: он свой, а я свой. И я думаю, как же мне сделать так, чтобы вода не уходила. Там песок, я вырою, налью воду, а она уйдет! Пошла к дедушке, он дал мне цилиндр металлический, и я вложила его тайно в эту яму и засыпала песком. У меня получился колодец, в котором вода стоит, а у мальчика не получился. И я почувствовала победу.

Самая распрекрасная жизнь с самой распрекрасной любовью все равно кончается смертью. И болезнью.

Я заметила, что стала мелочно обижаться на прошлое.

Я очень люблю смотреть чужое кино: была производителем, а стала потребителем. Наверное, это защитная реакция организма. Он находит, что это вредно мне — писать, заниматься кино. Как красная лампочка загорается: не надо.

Попроси меня назвать десять лучших режиссеров — а я и не знаю, что сказать: вдруг кого-то пропущу. И почему десять? Почему, елки-палки, десять? Ну кто это придумал?

Я не встречала Чаплина, но он гений. Это мой первый любимый режиссер, с младенчества. Мама в детстве приводила меня в кинотеатр, где шли беспрерывные сеансы, и можно было входить на середине фильма и сидеть хоть целый день. Она меня сажала, на экране показывали Чарли Чаплина, и я смотрела по кругу одно и то же.

У меня никогда не было желания снимать что-то дорогое. Я люблю древние — если так можно сказать — способы снимать кино.

Терпеть не могу массовки.

Рассказывать, как снимается кино, — это глупо. Это как вы бы стали рассказывать мне, что такое любовь.

Я раньше считала глупыми эти разговоры о делении на женскую и мужскую режиссуру. А после перестройки побывала на французском фестивале женского кино в Кретеле. И знаете, каким оказалось это женское кино? Оно оказалось очень саркастичным, злым и циничным, а вовсе не сентиментальным, не дамским и не нежным, как я предполагала. Оно было как рабыни, которые вырвались на свободу и мстят.

Когда снимаешь, все равно, чем питаться. Помню, у нас была такая киномеханик Зоя, которая приходила ко мне всегда голодная, и о чем ее ни спросишь: «Вкусно, Зоя?» — отвечала: «А я не знаю. Все вкусно».

Я привыкла работать так: кончилась смена — до свидания. Есть актеры, которые от этого очень страдают, потому что хотят продолжать дружить, общаться. Но я не хочу посиделок, и дальнейшее общение для меня невыносимо. Может, это оттого, что я не пью?

Неважно, как выглядит режиссер. Неважно, помыл он голову или нет. Голова должна работать — и все.

Я не ресторанный человек. Лучше поем дома. Простую пищу: посвежее и поменьше мяса.

По своей натуре я аутична. А профессия моя очень общительная. Поэтому после разговоров на публике мышцы у меня всегда болят от улыбок.

Монтаж — это удивительное спокойное сплошное счастье. Ничего уже не надо, только чтобы электричество горело. Когда все загнано в пленку, это становится предметом, которым ты манипулируешь. С ним уже ничего не может случиться.

Получать награды — смешанное чувство: как будто ребенка позвали на елку и дают подарочки. Знаете, как говорят: хорошо, когда хвалят, плохо, когда ругают, но хуже всего, когда долго хвалят или долго ругают.

Тамара Макарова (советская актриса, 1907−1997. — Esquire) мне говорила: «Ты режиссер-экстрасенс». Лестно мне было, понравилось это выражение.

Мне не надо, чтобы про меня снимали документальное кино. Дневники и все, что когда-то писала, хочу сжечь, уничтожить. И пепел мой развейте, раздуйте и на помойку меня выбросьте, отдайте в зоопарк на съедение зверям. Хочу, чтобы от меня остались только фильмы — и все.

Человек — это тайна и загадка. Не я, а всякий человек.

Я обожаю детективы, когда хорошие. Агата Кристи, «Шерлок Холмс», «Каменская». Маринину местами считаю замечательной. У нее есть хватка, и пишет она очень буквально, не увлекается формой. Это затягивает. Вообще детективы — очень интересный жанр. Затрагивает что-то непонятное в человеке.

Писатели не смотрят на людей, а рассматривают. Ты для них экземпляр: надо с тобой поговорить, надо тебя раскусить. А я не хочу, чтобы меня раскусывали. На кой ляд мне это?

Нормальный я человек. Не психопатка, нет.

Источник